Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Я беру другой крем и начинаю мазать лицо, втирать его в щеки и лоб, в шею и снова в щеки. А потом беру третью баночку и намазываю грудь и живот. Я хочу быть красивой сегодня, хочу, чтобы в тот момент, когда он увидит меня, он потерял бдительность.

И чтобы я смогла сделать то, что мне надо сделать.

Сюрприз от Седого.

Второй сюрприз.

Первый уже во мне.

Я его даже не чувствую, будто так и родилась.

А тогда, когда я позвонила ему, я не чувствовала себя такой красивой. Более того, я чувствовала себя последней дрянью. Если не блядью.

Потому что у меня уже был мужчина и мы жили вместе. Он — со мной, я — с ним.

Вот только когда я звонила, его не было дома, хотя на самом деле я ничего этого уже не помню.

Я вообще его не помню, все это было не со мной.

Какой–то мужчина, с которым я жила и которого в этот момент не было дома.

Хотя у него тоже было тело и он даже умел разговаривать.

И мы пару раз вместе ездили в отпуск.

И он даже предлагал мне выйти за него замуж.

Но я этого ничего не помню, как не помнила в тот момент, когда говорила по телефону.

С ним. С тем, кого я сейчас жду.

Для кого я так тщательно выбрила свои лобок и подмышки и кто хочет меня убить.

Я опять влезла в халат, но знала, что это ненадолго.

Я переоденусь.

Может, я даже надену то черное маленькое платьице с коротким рукавом, которое висит слева в нашем платяном шкафу.

Но сначала я должна приготовить ужин.

К примеру, курицу, и приготовить ее так, как он больше всего любит.

Запечь в пергаменте, нашпигованную чесноком и натертую черным перцем и солью.

Она запекается в собственном соусе. Курица под собственным соусом.

Хотя для себя я бы сделала по другому.

То есть, если бы хотела доставить удовольствие не ему, а себе.

Вот только давно я этого не делала, может быть, что и никогда.

А для себя я бы сделала ее с чем–нибудь экзотическим, с какими–нибудь фруктами. Хотя бы ананасами. Или киви. Или этими… Как их там… Рамбутанами.

Курица под соусом из рамбутанов. Смешно.

Под ананасами я готовила, пару раз. Но ему не понравилось — как–то очень тонко все это, сказал он, не для меня…

Для него — в пергаменте, нашпигованная чесноком.

Чего я никак не могу понять до сих пор — так почему все это произошло.

Ведь он тоже был не один, тогда, когда пришел в гости к моему брату…

У меня был брат…

У меня есть брат…

Он пришел с женщиной, это я была одна, потому что мой мужчина отсутствовал.

Если у тебя есть мужчина, то отсутствовать он не должен, в его отсутствие всегда что–то может произойти.

Как бы ты не старалась этому помешать.

Я до сих пор не могу этого понять, сколько раз я не спрашивала его о том, почему тогда он вошел вслед за мной в ванную, он всегда отвечал очень просто: — Не знаю.

И потом добавлял: — Мне так захотелось.

И смотрел на меня, улыбаясь.

И я чувствовала, как внутри меня что–то начинает дрожать.

Как в тот самый день, когда мы опять встретились.

Уже после телефонного звонка.

Я иду на кухню, достаю из морозилки курицу и бросаю в микроволновку.

Размораживаться.

Замороженную курицу из морозилки бросаю в микроволновку размораживаться.

Очень много дурацких слов.

Иногда мне кажется, что в ванную он зашел по той же причине — разморозить меня, убить во мне ту женщину, которой всегда казалось, что она — сверху.

И которая этим самым пугала мужчин.

Он посмотрел на меня и не испугался. Он решил убить во мне одну женщину и этим самым породить на свет другую. Вот только зачем? Неужели лишь для того, чтобы спустя восемь лет убить и ее?

Микроволновка гудит, я достаю чеснок и начинаю его чистить. После чеснока всегда приходится отмывать руки и мазать их кремом. И после любой готовки — тоже.

Дискета все еще лежит в кармане халата. У меня почти два часа в запасе, хотя может, что и меньше. Не два, а полтора. Я закину курицу в духовку и решу, что мне с ней делать.

Не с курицей, с дискетой.

Включать компьютер, или не включать.

Когда я увидела его второй раз в своей жизни, то он тоже сидел за компьютером.

В своем офисе.

Именно в нем он назначил мне свидание.

— Зайдешь за мной, — сказал он, — и мы куда–нибудь поедем.

Я не почувствовала в этом никакого унижения. Он и так уже унизил меня, растоптал, выебал.

И мне ничего не оставалось, как подчиниться, иначе просто не стоило ему звонить.

А я позвонила, и потому пошла туда, куда он приказал.

Хотя голос был не командным, а мягким и даже нежным.

Нежный приказ. Зайди за мной и мы куда–нибудь поедем.

Микроволновка звякнула, сигнал, что курица разморозилась. Белые очищенные дольки чеснока, перец, соль — все под рукой.

Я вымыла размороженную курицу и вытерла полотенцем.

И положила на доску.

Голая распластанная курица неприлично раскинулась на доске.

Готовая к шпигованию.

Я смотрела на нее и чувствовала, как краснею. Временами я тоже похожа на такую курицу и он это хорошо знает.

Вот только — на живую.

Пока еще живую, но это ненадолго.

Если, конечно, мне не удастся сделать то, что я задумала.

Я села в лифт и нажала нужную кнопку.

Офис у него как был тогда, так и сейчас все еще на шестом этаже.

У меня дрожали коленки и мне было жарко.

На улице тоже было жарко — какая–то непонятно жаркая весна, может, в этом и было все дело.

В весне.

Но мне действительно было жарко и когда я вышла из лифта, то почувствовала, что вся обливаюсь потом.

Шесть долек чеснока, по одной — под ножки, по одной — под крылышки. И две в спину.

И тщательно натереть солью и перцем.

И завернуть в пергамент.

А пергамент обвязать нитками.

И включить духовку, и дать ей нагреться.

Я открыла дверь, он сидел спиной ко мне за компьютером.

Был седьмой час вечера и он был один.

— Заходи, — сказал он, даже не поворачиваясь.

Я зашла и встала посреди комнаты.

— Садись — сказал он, все также не отрываясь от монитора. — Я сейчас…

Я села в первое попавшееся кресло и почувствовала себя последней дурой. Меня опять ставили раком, мне опять делали больно. Ты пришла, но тебя нет, я занят. Ты подожди, я сейчас, как тогда в ванной, когда он даже не спросил, хочу я или нет. Он просто сделал, что хотел. А я стерпела.

Как терпела и тогда, когда села в кресло.

А он сидел за компьютером и не обращал на меня никакого внимания. Я могла упасть, могла улететь. Могла просто умереть в этом кресле, но он бы все равно не заметил. Он приказал мне придти и я пришла, приползла, прибежала.

Сучка, явившаяся по вызову.

Сейчас он кончит и мы что–нибудь начнем.

Курица начинает запекаться в духовке, а я, убрав весь кухонный срач, иду отмывать руки.

И мазать их кремом.

Чтобы они были мягкими и нежными, чтобы ему было приятно, когда он — хорошо покушав и выпив рюмочку, а то и две виски — будет лежать и принимать мои ласки.

А я буду ласкать его, ублажать, нежить, ожидая того момента, когда он совсем растает и я смогу сделать то, что должна.

Кубик Седого.

Я возьму его и приложу к груди. Его груди.

И вот тогда–то, пусть не сразу, пусть через день, неделю, месяц, но вот тогда–то я и узнаю, отчего он хочет меня убить.

Хотя сейчас мне кажется, что это было осенью.

Наше свидание.

То, второе, после ванной.

Мне так кажется потому, что когда он встал из–за компьютера, то надел куртку.

Вроде бы, кожаную куртку, а значит, на улице было не жарко.

И значит, что на мне тоже было что–то надето еще, к примеру, плащ.

А не только платье или юбка и блузка.

Вот только я ничего этого не помню.

И про осень на самом деле тоже не помню.

Сейчас я помню только одно — он хочет меня убить.

А осень или весна — это не важно. Важно другое: почему все это случилось.

Началось в один прекрасный момент и сейчас…

Я не знаю, идет это к концу или нет, и что тут может подразумеваться под этим словом. Моя физическая смерть? Отчего–то я действительно убеждена, что он хочет меня убить, вот только это не значит, что так оно и будет. Но что–то все равно должно произойти, это я чувствую всей своей кожей, желудком, придатками.

Даже придатками я чувствую это.

Хотя когда это начиналось, я чувствовала совсем другое.

Сильный, будоражащий запах.

Как сейчас, от курицы, запекающейся в духовке.

Мы шли по улице и от него пахло.

И этот запах притягивал меня, заставлял сердце…

Нет, не волноваться, не убыстрять пульс.

И не скакать в груди взбесившимся кроликом.

И не ухать какой–нибудь отчаянной ночной птицей.